:: Аладон :: Библиотека ::

Библиотека

Армейский спотыкач :) Иль *Любимая Десмонда*(19/09/2002)

Осмотрели солдатика одного в комиссии, дали ему месяца два для лёгкой поправки: лети, сокол, в своё село... Бедро ему после ранения как следует залатали - однако ж настоящего ходу он не достиг, всё на правую ногу припадал. Авось деревенский ветер окончательно разминку крови даст.

Попал он с лазаретной койки, можно сказать, как к куме за пазуху. На палочке ясеневой винтом кору снял - ходи себе барином да постукивай. Хочешь, на завалинке сиди, табачок покуривай, - полковница вдовая на распределительном пункте два картуза махорки ему пожертвовала. Хочешь, в коноплянке на рогоже валяйся, лёгкие тучки считай да слушай, как кудрявый лист шипит... Окопы словно в тёмном сне снились - русский воздух, бадья у колодца звенит. Ручей за плетнём воркочет, петух домашний штаны клювом долбит - тоже, дурак, нашёл себе власть.

Семейство у солдата было ничего, зажиточное. Картофельными лепёшками его ублажали, молоко своё, немеренное, в праздник - убоина, каждый день - чаёк. Известно - воин. Он там за них, вахлаков, в глине сидючи, что ни день со смертью в дурачки играл, как такого не ублажить. Работы, почитай, никакой, нога ему не дозволяла за настоящее приниматься. То ребяткам на забаву сестру милосердия из редьки выкроит, то георгиевский крест на табакерке вырежет - одно удовольствие.

А вокруг села, братцы мои, леса стеной стояли. Дубы кряжистые - лапы во все концы, глазом не окинешь. По низу гущина: бересклет да осинник, да лесная малина, - медведь заблудится. На селе светлый день, а в чащу нырнёшь, солнце кой-где золотым жуком на прелый лист прыснет да и сгинет, будто зелёным пологом его затянуло... Одним словом - дубрава.

Сидит как-то солдат под вечера на завалинке. Овцы с лужка через выгон серой волной к своим дворам катятся - которая овца на солдатское голенище уставится, которая ясеневую палочку понюхает. Забава!..

Подсела тут старушка одна знакомая - чёрный шлык, глазки шпильцем, язык мыльцем, голова толкачиком.
- Что ж, бабушка, - говорит солдат. - Внучки твои малинки лесной хочь бы кузовок принесли... С молоком - важная вещь. Уж я бы им пятак на косоплетки выложил. Да и грибов бы собрали. У вас тут этого земляного добра лопатой не оберёшь. А я бы насушил, да фельдфебелю нашему, с дачи на фронт вернувшись, в презент бы и поднёс. Гриб очень солдатским снеткам соответствует.
Пожевала старушка конец платка, головой покачала.
- Эх, сынок, ясная кокарда! Стало быть, ты про нашу беду и не слыхал? Какие тут грибы да малина, ежели в лес не то что дитё - и сам кузнец шагу теперь не ступит...
- Вот так клюква! Медведи к вам, что ли, с западного фронта по случаю отступления на постой перешли?
- Эк, сказал! На медведей бы мы всем селом облавой пошли, нам же прибыть была б. В аптеке, сказывают, нынче за медвежье сало по полтиннику за фунт дают. Какие там медведи... И свои, лохматые, какие были, из лесу невесть куда ушли. Не то что человек, зверь лесной, и тот не выдержал!
- Что ж, бабушка, за вещь такая? Лешие у вас тут, что ли, расплодились? Да они ж, милая, бессемейные - сам от себя не расплодишься...
- А ты говори, да оглядывайся. Дело-то к ночи идёт. И впрямь, друхок, лешие... Допрежь того спокон веку мы спокойно жили. В лесу хочь люльку поставь? дятел на сучок сядет, чуб на бок, да и прочь отлетит. Только и всего! Да, вишь ты, ненароком правду сказал: не иначе, как с прифронтовой полосы на нас накатило... Волостной писарь сказывал, будто германы газ такой в самоварчиках ихних кипятят - покойников неотпетых вываривают, на нашу второну дух по ветру пущают. рыба в реказ пухнет, лист вянет, людей берестой сводит! Лошади ли, медведи, вся тварь живая до подземного, скажем, жука, вся как есть мрёт. Стало быть, и нежить лесная - тоже и ей дышать надо - смраду этого не стерпела, вся начисто к нам и подалась. Вот поди в лес теперь по малинку!..
- Да видал ли их кто, бабушка? Може, попритчилось кому с полугару? На сапог себе наступил, через портки перескочил да и ходу.
Обиделась баба, локтем пыль взбила - натурально старому человеку хрена в квас не клади.
- Воевать ты, сынок, воевал, а ум-от свой в лазарете под подушкой забыл. Сорока я, что ли, чтоб зря цокотать? Люди видали. Псаломщик, человек нечисти неприкосновенный, - при церкви на должности состоит - в лес по весне сунулся хворосту собрать, и того захороводили. Средь белого дня лешие с ним в кошки-мышки играть затеяли... Он под куст, а лесовик его за штанцы - он под другой, а там его невестькто ореховым прутом по сахарнице. Гоняли-гоняли, как крысу по овину. Очумел он совсем, голосу лишился. Только на колокольный звон к вечеру на карачках продрался.
- А он бы им чего-нибудь на глас шестой спел, они б и отстали...
- Тебя не спросился! Каки там гласы, когда его в цыганский пот ударило; как шкалик называется, только на третий день вспомнил...
- Контузия, бабушка, по-военному это будет.
- Что пузо, что брюхо - мясо-то одно. А кузнеца, свет мой, прикрутили к сосне, стали его на медные шипы подковывать. Да, спасибо, догадался: через левое плечо себя обсвистал да чёрным словом три раза навыворот выругался - только тем и отшиб... С неделю опосля того на пятку ступить не мог.
Передвинул солдат фуражку козырьком к стенке, призадумался.
- Что ж у вас, меры какие принимали?
Заахала тут старушка, раскудахталась:
- Принимали. Знахарь наш, Ерофеич, один глаз кривой, другой косой, - чай, сам знаешь - уж чего не делал... Первоначально тридцать три вороны поймал, чёрным воском им задки запечатал, да на опушке в полнолуние и вытряс! Крику-то что было!
Опосля семи живым зайцам на хвост по жабьей косточке специально привязал - да от семи осин, что на Лысой Поляне растут, в разные стороны с наговором и спустил. Средствие верное! Собрали мы ему на винцо, на пивцо, а он к лесному озеру, бесстрашный пес, пошёл раков на закуску ловить. "Теперь, - говорит, - дело крепко припаяно ни на полшиша они мне беды не сделают!" Из дыма, вишь, верёвку свил: лесовики пришлые - военный крючок им не по мерке пришёлся... Только это Ерофеич на бережку под ивой переобуваться стал - глядь, сбоку самые матёрые лешаки друг у дружки в шубе лесных клопов ищут. Икнул он тут с перепугу, а лешие к нему да за жабры: "Ага, сват, сто шипов тебе в зад, - тебя-то нам и не хватало!" сунули его головой в дупло да как в два пальца засвистят, так раки к ним со всего озера и выползли... "Эвона, - кричат, - вам закуска! Вон он, знахарь, вороний скоропечатник, ножницы раскорячив, из дупла торчит... Дня на три вам, поди, хватит!.." Так бы и источили. Однако и знахаря голой клешнёй за пуп не ухватишь. Вынул он из-за пазухи утоплого пьяницы мозоль - на всякий случай завсегда при себе носил. Добыл серничек, чиркнул, мозоль подпалил: дупло пополам, будто бомбой его разодрало. Самого себя, как свинью опалил, - однако случай такой: на мягкой карете не выедешь...
Дополз домой, всё село сбежалось, - по всему телу у него синие бобы, будто ситчик турецкий... Вот и сунься! Грибами теперь у нас, хочь сам архиерей прикати, не полакомишься.

"Неладно, - думает солдат, - выходит! По городам, по этапным дворам, по штабам-лазаретам и слухом о таких делах не слыхать. Порядок твёрдый, всё как есть к одному приспособлено. Будь ты хочь распролеший, - в казённое место сунешься - шваброй тебя дневальный выметет, и не хрюкнешь. А тут коренное русское село, в тихую глухомань этакое непотребство вонзилось..."
- Ну а к батюшке, бабушка, обращались?
- Обращались, розан мой, обращались. Насчёт лесной погани, - говорит, - это дело не моё. Один суевер ветку нагнул, другого по ушам хлестнуло, третий караул кричит. Старая брехня! Да и как вы к Ерофеичу обращались, пущай вас тот лекарь и лечит, который пластырь варил.
Обиделся, значит... да вишь, брехня-брехнёй, однако ни попадья, ни ейные ребята тоже в лес и носу не кажут. А небось в былое время одной малины в лето с куль насушивали... Стало быть, третий суевер карул кричит, а четвёртый под поповской периной дрожит.
Видит солдат, что туго завинчено. Чей бы бычок не скакал, а у девки дитё... Посмотрел он, как за колодцем тонкая рябинка мёртвым рукавом по тёмному небу машет, тихим голосом спрашивает:
- А здесь в селе не наблюдалось ли чего? Случаев каких-либо специальных?
- Наблюдалось! Ох, наблюдалось!.. Чай им в лесу, оголтелым, скучно озоруют и здесь. То коноплю кой-где серый дух, тьфу-тьфу, узлом завяжет, то поросёночка над избой в трубу сунет... То калитку с погоста повивальной бабке на крыльцо приволокут. А намедни у учительши курица петухом запела, срам-то какой. Чай тоже и учительши амбиция своя есть. В стародавние времена леший кой-когда в лесу с девушки платок стащит, а таких подлостей не производили. Верно, и лешие нынче - откуль их нанесло - тоже осатанели. Чистые фулиганы!.. А вот ещё случай был... Да ну тебя, сынок, к богу - не путём спрашиваешь, не ко времени отвечу. Проводи-ка ты меня до избы, а то борону у плетня увижу, невесть что померещится... А все из-за вашей войны, будь она неладна. По небушку летают, солдатские газы пущают. Вот и дождались!
Доставил солдат божью старушку по принадлежности. К своему крыльцу зашкандыбал, палочкой гремит, старушкины слова так и этак переворачивает. Что ж, ежели в самом деле с прифронтовой полосы купоросным газом сволоту эту лесную нагнало, надо обратное средство найти. Ужель своё село так нечисти болотной и предоставить?..
В пустую кадку постучи, пустота и отзовётся - ан солдатская голова не без начинки, братцы... На заре, чуть ободняло, прокрался он задворками к бабке-доказчице. Брякнул в оконце. Высунула она своё печёное яблоко наружу, как мышь из-под лавки.
- Чего, друг, гремишь? Окном не обознался ли? Ничего у меня, старушки, про вас, солдат, не припасено.
- А ты, мать, поищи - найдётся! Бочонок самогону, ведра в два, уважь, выкати. за мной не пропадёт.
Всполошилась она, пискариком затряслась - один глаз на церкву, другой вдоль улицы шарит:
- Да что ты, герой, окстись! Каки у меня самогоны? Окромя толокна да квасу, нет у меня и припасу.
Солдат нос свой в горстку зажал, ухмыляется:
- Ты, бабка, не рассусоливай. Не урядник я! Для обчества, не для себя, стараюсь. Разговор наш вчерашний помнишь? Альбо сам пропаду, альбо лес наш по всей форме очищу... Да ещё пакли дай, старая. Сруб у тебя новый ставили, авось осталось.
Засуетилась старушка, видит, дело всурьёз пошло. Мырнула в подполье - бочонок выволокла - жилистая была, лахудра. Вдвинул солдат добро на тачку, сверху паклей да коноплёй для прикрытия забросал. Попёр тачку по-за плетнями, аж колесо запищало. Час ранний, ни на кого не наскочишь... Правой ногой хромает, однако ж ему наплевать: суставы-то у него во как действовали...
Докатил до опушки, одежду с себя долой. Сел под куст в чём мать родила, смазал себя по швам картофельным крахмалом да в пакле вывалялся. Чисто как леший стал - свой ротный командир не признает. Бороду себе из мха венчиком приспособил, личность пеплом затёр. Одни глаза солдатские, да и те зеленью отливают, потому на голову, заместо фуражки, цельный куст вереску нахлобучил.
Вышиб он втулку, стал водку поядрёнее заправлять: махорки с полкартуза всыпал да мухоморов намял, туда ж и запихал, да перцу горсть, да волчьих ягод надавил для вкуса. Чистая мадера!
Покатил он бочонок в чащу, палочкой подпихивает, козлом подпрыгивает, сам пьяную песню поёт:

А кто там идёт?
Леший бородач!
А что ен везёт?
Чертов спотыкач!

Слышит - по орешнику будто ползучая плесень шелестит, с дуба на дуб невесть кто сигает, кудрявым дымом отсвечивает.
Докатил солдат выпивку свою до озера, остановился. Пот по морде ползёт, глаза заливает - а утереться нельзя, потому всё лесное обличье с себя смажешь. Снял он со спины черпачок, что у самогонной старушки прихватил, бочонок на попа поставил, застучал в донушко - на весь лес дробь прокатилась.
С ветку на ветку, с ельника на можжевельник подобралась мутная нежить - животы в космах да в шишках, на хвостах репей, на голове шерсть колтуном. Кольцом вкруг солдата сели, языки под мышкой, глаза лунными светляками. Один из них, попузастее, - старший, должно быть, потому у него светлая подкова на грудях висела, - хвост свой понюхал, словно табачком затянулся, и спрашивает:
- Ты, милачок, откудова прибыл?
- Для собственного ремонта с западного фронта, из Беловежской Пущи... у вас здесь погуще!
- А в бочонке у тебя что за узвар?
- Армейский спотыкач, ковшик выпил - дуешь вскачь. В гродненской корчме подцепил да сюда и прикатил.
Леший рот и расстегнул, а на животе у него, глядь, - второй рот распахнулся, да оба враз и зачмокали.
"Ловко, - думает солдат, - энто у них приспособлено!.."
- А почему от тебя, - спрашивает пузатый, пехотным солдатом пахнет?
Лешие, конечно, не потеют - солдатский букет ему в нос и бросился.
- Да я по этапным дворам бродил, солдатские пятки брил. Вот, извините, и пропах... Да вы не скулите! Вона у пня дохлый крот, вы ноздри натрите - авось отшибёт.

Подобрались лешие поближе, а солдат втулку приоткрыл, нацедил с полчерпака, стоит поплёскивает - так они кругом на хвостах и заелозили.
- Ну, что ж, подноси, - говорит старший. - Чего дразнишь? А то мы тебя и в компанию свою не примем...
Как гаркнет солдат:
- Встать! Становись в затылок... Да чтоб по два раза не подходить, знаю я вас, сволочей одинаковых!..
Потянулись они к бражке, как старушки к кашке6 кто пасть подставляет, кто ухо, в кто и того похуже. Некогда солдату удивляться, знай льёт - кому в рот, кому в живот, абы вошло.
И минуты не прошло, взошёл им градус в нутро, забрало их, братцы, аж до кончика. Похохатывать стали, да с перекатцем, да с подвизгом, - будто кошка на шомполе над костором надрывается... А потом играть стали: кто на бочке, брюхом навалившись, катается, кто старшего лешего по сотрым ушам черпаком бьёт... Кто, в валежник морду сунувши, сам себе с корнем хвост вырывает. Мухомор с махоркой на фантазию, братцы, действует...
Назюзились окончательно. В кучку сбились, друг с дружкой, как раки, посцеплялись, - шерсть-то у них дремучая, - покорёжились раз, другой и аминь. Будто траву морскую чёрт бугром взбил, копыта об её вытер да и прочь ушёл.
"Запалисть их, что ли? - думает солдат. - Спирт внутри, пакля наружу - здорово затрещит!" Однако ж не решился: ветер клочья огненные по всей дубраве разнесёт - что от леса останется? Нашёл он тут на бережку старый невод, леших накрыл, со всех концов в узел собрал, поволок в озеро. Груз не тяжёлый, потому в них, лесных раскоряках, видимость одна, а настоящего веса нет. А там, братцы, в конце озера подземный проток был, куда вода волчком-штопором так и вбуравливалась.
Подбавил он в невод камней - для прочной загрузки - да всю артель веслом щербатым в самый водоворот и спихнул. Так и захлюпала! Прощай, землячки, - пиши с того света, почём там фунт цыганского мяса...
обмыл с себя солдатик паклю да крахамльную слизь, морду папоротником вытер, пошёл одеваться: нога прихрамывает, душа вприсядку скачет... Ловко концы-то сошлись. На войне раненого полуротного из боя вынесешь, Георгия дадут, а тут за этакий мирный подвиг и пуговкой не разживёшься. А ведь тоже риск: распознай его лешие, по косточкам бы раздёргали, кишки по кустам, пальцы по вороньим гнёздам...
Добрёл он до села, у колодца обчественного стал, как загремит в звонкую бадью ясеневой палочкой:
- Сходитесь, старый и малый! Бог радость послал: грибами-малиной теперь в лесу хочь облопайся...
Сбежался народ, кто с лепёшкой, кто с ложкой, - дело-то в самый обед было. Сгрудились вокруг, удивляются: солдат трезвый, а слова пьяные.
Однако, как он про свою победу-одоление рассказал, так все и дрогнули. Солдат достоверный был, сроду не брехал - не такого покроя.
- Да как же ты их, лёгкая душа, обошёл-то? Ерофеич, на что мастак, и тот, как колючей проволоки наглотавшись, из лесу задом наперёд еле выполз.
смеётся солдат, глаза, как у сытого кота, к ушам тянуться.
- Военный секрет, милые! Авось и в соседнем уезде пригодится. Тачку-то бабкину прихватите, когда из лесу вертаться будете, - в ней главная суть.
Тронулось тут всё население беглым маршем в лес - и про обед забыли. ТОлько портки да платки за бугром замелькали. Ребятки лукошки друг у дружки рвут, через головы кувыркаются. В лес нырнули, так эхо вокруг тонкими голосами и заплескалось.

* * *

Сидит солдат на завалинке, прислушивается. Ишь гомон какой над дубами висит. Дорвались...
Покосился тут вбок - Ерофеич по плетню к нему пробирается, тяжело дышит, будто старшину в гору на закорках везёт...
Добрался до завалинки, сел мешком, ласково этак спрашивает, а у самого морда такая, словно жабой подавился:
- Что ж ты, служивый, хлеб у меня перебиваешь?
- Да я, папаша, не ради хлеба - ради удовольствия! Хлеба у нас и своего хватает...
- Как же ты их, милый человек, обкочерыжил? Умственности у тебя никакой нет... Правил ты настоящих не знаешь...
- Никак нет. Умственности, действительно, за собой я не замечал.
- Да как же ты все-таки распорядился? - спрашивает Ерофеич, а сам всё придвигается, ушьми шевелит: вот-вот солдату в рот вскочит.
- Очинно просот! Я, папша, без правил действовал. Только они на меня в лесу оравой наскочили - "Кто такой да откудова?" А я к стволу стал да так им бесстрашно и ляпнул: "Села Кривцова, младший подмастерье знахаря Ерофеича!" Перепужались они насмерть, имя-то твоё услыхавши, - да как припустят... Поди вёрст за сорок теперь к западному фронту пятками траву чешут.
Насупился Ерофеич, косым глазом повёл - нож в сердце!
- Н-да! Ну, как знаешь! Не плюй, брат в колодезь, авось он и не высох. На фронт ты вернёшься, а может, я б тебе слово какое наговорное против пули вражеской дал.
- Спасибо, папаша! Да мне оно ни к чему. Я там, в окопах сидючи, так приспособился, что германские пули голой рукой ловлю да им обратно же и посылаю...
Видит, знахарь, что солдат ложку свою крепко держит.
- А не мог бы ты, друг, беде моей пособить - уж я отслужу, будь покоен. Тело у меня после того случая всё синими бобами пошло. Средствия у тебя нет ли какого? Оченно уж обидно!
Поиграл солдат спогом, плечом передёрнул.
- Средствие и без меня найдётся. Слыхал я тут, что ты к солдатке одной не путём, сладкий старичок, подкатываешься. Так вот, как ейному мужу бог приведёт невредимо с фронта воротиться - отполосует он тебя, рябого кота, кнутом, - вот весь синий и станешь. В ровную, стало быть, каску войдёшь.
Вскочил Ерофеич, горьку слюнку проглотил - аж портки у него затряслись. А солдату что ж? Чурбашку из-за пазухи вынул да и принялся из неё командира полка вырезать. Разве с таким сговоришься?

• Webmaster: Intra • Design: Ardneh •